«Мoлoдeц, cынoк!» — пoxвaлилa cвeкpoвь, кoгдa муж удapил мeня… Нo ужe чepeз чac eё «cынoчeк» cидeл в нapучникax. Пpaвocудиe нe cпит.
«Мoлoдeц, cынoк!» — пoxвaлилa cвeкpoвь, кoгдa муж удapил мeня… Нo ужe чepeз чac eё «cынoчeк» cидeл в нapучникax. Пpaвocудиe нe cпит.
Вечер начинался с тишины. Такая усталая, тягучая тишина, что кажется, воткни в нее иголку — и она зазвенит, как натянутая струна. Я стояла у плиты, помешивала суп. Обычный куриный, который любила наша четырехлетняя дочка, Сонечка. За окном медленно гасли краски осеннего дня, а в голове роем крутились мысли о работе, о незакрытых отчетах, о том, что завтра надо не забыть сдать деньги на утренник в саду. Воздух был наполнен ароматом бульона и предчувствием чего-то тяжелого, что висело между нами уже несколько недель, не находя выхода.
Дверь резко открылась, и в квартиру вкатилась знакомая, давящая все живое атмосфера. Вошел Дмитрий, мой супруг. Не один, а со своей мамой, Валентиной Степановной. Они с порога несли с собой шум, холод уличного воздуха и ощущение вторжения, которое каждый раз заставляло мое сердце сжиматься.
— Фу, как тут у тебя накуренo! — сморщилась свекровь, снимая драповое пальто и не глядя на меня, будто я была частью интерьера, не заслуживающей внимания.
Я не стала говорить, что это она чувствует запах соседского балкона. Бесполезно. Дмитрий бросил портфель на стул и тяжело рухнул на диван, его поза выражала глухую усталость и раздражение.
— Жрать давай, — бросил он в пространство, уткнувшись в телефон. — Деньги вчера отдал, а достойной еды что-то не видно. Совсем расслабилась, совсем забыла, что в доме должен быть порядок.
Валентина Степановна прошла на кухню, как ревизор, и, не спрашивая разрешения, приподняла крышку кастрюли, заглянув внутрь с выражением глубокого презрения.
— И это все? — фыркнула она, отставив крышку с грохотом. — Супчик… Водичка с курочкой. Дмитрий с работы голодный приходит, ему силы восстанавливать надо. Мужчине мясо нужно, соляночку, котлетки. А не эту… бурду, которой только птиц кормить. Совсем о муже не думаешь, совсем забыла, кто в доме кормилец.
Я глубоко вздохнула, стараясь сохранить спокойствие, сжимая ложку так, что пальцы побелели. Внутри все сжималось в тугой, болезненный комок, подступая к горлу.
— Это Сонин суп, она его любит, — тихо сказала я, пытаясь отстоять хоть крупицу своего пространства. — А на ужин я тебе отбивные приготовила, Дмитрий. Они в холодильнике, просто нужно разогреть.
— Опять отбивные? — он наконец оторвался от телефона, и его взгляд был пустым и уставшим, лишенным всякого интереса ко мне. — Надоело уже. Деньги я тебе вчера дал приличные, куда они делись? На шмотки свои, на всякую ерунду? Тратишь на чепуху, а на нормальную еду для мужа ничего не остается.
Я вытерла руки о полотенце и вышла из кухни, подошла к столу. Отодвинула стопку журналов и показала на лежавший сверху листок, который я готовила весь вечер.
— Вот распечатка, Дмитрий. Там все расписано. Садик, коммуналка, кредит за твой телефон, который ты в прошлом месяце брал. Осталось немного на продукты до получки. Никаких лишних трат не было, все только на самое необходимое.
Валентина Степановна подошла и взяла листок с таким видом, будто это улика, подтверждающая мою несостоятельность.
— Ох, какие мы бережливые, — сказала она сладким, ядовитым тоном, который резал слух. — Все по полочкам разложили. А на семью, на развитие мужа, ничего не остается? Только на быт, на мелочи? Мужчина должен расти, а не на одних отбивных сидеть.
— Какое развитие? — не поняла я, чувствуя, как нарастает тревога.
Дмитрий встал с дивана и подошел ко мне вплотную. От него пахло чужим табаком и дорогим одеколоном, запахом другого мира, в котором мне не было места.
— Мама права. Я же говорил тебе — пора машину менять! На старой «Хонде» я как лох смотрюсь перед клиентами. А у тебя тут целая квартира в наследство от тетки пустует, пропадает зря, когда могла бы приносить пользу.
Мое сердце ёкнуло. Вот мы и добрались до главного. До моей однокомнатной квартиры в спальном районе, которую я сдавала и откладывала деньги на учебу Сони. Моего единственного запаса, моего островка безопасности.
— Она не пустует, Дмитрий. Мы сдаем ее, эти деньги…
— Какие там деньги! — перебила Валентина Степановна, махнув рукой. — Копейки! А если ее продать или в ипотеку отдать, вот тебе и первоначальный взнос на достойную машину для мужа. Это же твой вклад в семью, Анастасия. В ваше с супругом будущее. А ты все копишь, копишь, будто мы тебе чужие.
Я почувствовала, как по спине бегут мурашки. Они говорили об этом уже месяц, но сегодня тон был другим. Более настойчивым. Более требовательным. Более опасным.
— Я не собираюсь продавать мамину квартиру, — сказала я тверже, глядя Дмитрию в глаза, пытаясь найти в них хоть каплю понимания. — Это подарок от нее мне и Соне. Наша подушка безопасности. Наше будущее.
— Какая еще подушка? — лицо Дмитрия исказилось в гримасе раздражения. — Я тебе что, не мужчина? Я тебя и дочку не прокормлю? Ты что, мне не доверяешь? Считаешь, что я не справлюсь? Так, что ли?
— Дело не в доверии…
— А в чем? — он повысил голос, и его звук ударил по слуху. — В твоей жадности? В том, что твои неудачливые родители тебя так научили? Все тянуть на себя, ничего не отдавать семье? Вот где корень проблемы, в твоем воспитании.
От этих слов у меня перехватило дыхание. Он знал, куда бить. Мои родители, простые и не самые удачливые люди, были их любимой мишенью, предметом постоянных унижений.
— Не смей так говорить о моих родителях, — прошептала я, чувствуя, как дрожат руки и подкашиваются ноги.
— А что о них говорить? — вкрадчиво вступила свекровь, подходя ближе, окружая меня со всех сторон. — Факты, детка, вещь упрямая. Неблагодарная ты, Анастасия. Дмитрий тебя на руках носит, обеспечивает, а ты из-за какой-то развалюхи сцену закатываешь, мужа нервируешь. Хорошей женой это не назовешь.
Я посмотрела на них: на сына с надутым лицом избалованного ребенка и на мать — его верного преданного адвоката. И поняла, что этот разговор бессмысленен. Они не слышат, не хотят слышать. Они видят только свою выгоду, свое право распоряжаться моей жизнью.
— Я не буду подписывать никакие бумаги, — сказала я четко и громко, чтобы меня наконец услышали. — И не буду продавать квартиру. Точка. Это мое окончательное решение.
Наступила тишина. Та самая, звенящая, которая бывает перед бурей. Дмитрий медленно, как в замедленной съемке, подошел ко мне вплотную. Его глаза стали стеклянными, пустыми.
— Либо подписываешь дарственную на меня завтра, — прошипел он, и брызги слюны попали мне в лицо, холодные и отвратительные, — либо собираешь свои вещи и едешь к своим неудачникам-родителям. С Сонькой. Поняла? Решай сейчас.
От одного упоминания о дочери во мне все оборвалось. Сердце упало в пустоту.
— Ты… ты не имеешь права, — выдохнула я, чувствуя, как земля уходит из-под ног.
— Я здесь хозяин! — заревел он, и его голос сорвался на крик. — Я все имею право! Я решаю, что и как будет в этом доме!
И тогда я сказала то, что не следовало говорить. Сорвалось, вырвалось наружу из самого глубинного страха за ребенка.
— Если ты тронешь Соню, я вызову полицию. Я не позволю тебе причинить ей вред.
Сначала он онемел от неожиданности, а потом… потом он рассмеялся. Громко, неестественно, глядя на мать, ища у нее поддержки.
— Слышишь, мам? Полицию! На мужа! Угрожает мне, представляешь? Совсем крышу поехала.
Валентина Степановна смерила меня ледяным взглядом, полным презрения и уверенности в своей безнаказанности.
— Полиция мужей защищает, дурочка, а не таких, как ты. Семейные ссоры — это не их дело. Одумайся, пока не поздно. Исправь ситуацию, подпиши бумаги, и все будет хорошо.
В этот момент я почувствовала не страх, а странное, холодное спокойствие. Оно разлилось по венам, вытесняя панику. Я шагнула назад, к сумочке, лежавшей на тумбочке в прихожей. Достала телефон. Руки не дрожали. Внутри была только эта ледяная, безмолвная ясность.
— Что, правда звонить собралась? — фыркнул Дмитрий и двинулся ко мне, его лицо исказилось злобой.
Я увидела его размахнувшуюся руку. Удар был стремительным и сильным. Голова резко дернулась назад, в ушах зазвенело, а на губах выступил солоноватый, медный вкус крови. Мир на секунду поплыл.
Я прислонилась к стене, пытаясь устоять на ногах, опереться на что-то твердое. И сквозь шум в ушах я услышала его голос, довольный и злой, полный торжества:
— Ну что, поняла, с кем разговариваешь? Поняла, кто здесь главный?
И тут же, словно приговор, прозвучал восторженный, визгливый голос его матери:
— Молодец, сынок! Правильно ее. Дай ей понять, кто в доме хозяин! Так ее и надо, разучится уважать мужа.
Я стояла, прижимая ладонь к горящей щеке, и смотрела на них. На супруга, тяжело дышавшего от злости, и на его мать, с торжеством смотревшую на свое чадо. И в этот самый миг что-то внутри меня щелкнуло. Окончательно и бесповоротно. Какая-то последняя ниточка, которая еще связывала меня с этой жизнью, с этим браком, с этой ролью жертвы, порвалась. И на ее месте возникла стальная, холодная решимость.
Соленый вкус крови на губах был острее и реальнее любой боли, любого унижения. Я стояла, прислонившись к прохладной стене в прихожей, и гладила щеку. Кожа горела, будто к ней приложили раскаленное железо. В ушах стоял звон, но сквозь него я слышала их тяжелое, прерывистое дыхание.
Дмитрий смотрел на меня с глупым, ошалевшим выражением. Казалось, он и сам не до конца понимал, что сделал, но вид моей припухшей губы и, видимо, застывшее на моем лице не страх, а что-то иное, незнакомое и пугающее, заставляло его ёжиться. Он привык, что после криков я плачу или замыкаюсь в себе. Но не это. Никогда — не это молчаливое, ледяное принятие.
Валентина Степановна первая опомнилась. Она подошла к сыну, одергивая его пиджак, будто он маленький мальчик, испачкавшийся в песке, пытаясь вернуть ему и себе ощущение контроля.
— Ничего, ничего, Димочка, — затараторила она, гладя его по руке, успокаивая. — Успокойся. Нервы у тебя, на работе измотали. Она сама виновата, довела. Надо же, полицией мужа пугает! Совсем не соображает, что говорит.
Она бросила на меня взгляд, полный ненависти и торжества. В ее мире все было просто: сыночек всегда прав, а сноха — чужая, которую надо поставить на место, сломить, подчинить.
Я медленно выпрямилась. Отодвинула ладонь от лица. Голова была ясной, пугающе ясной, как будто кто-то вымыл ее изнутри ледяной водой. Я прошла мимо них на кухню, к раковине. Включила холодную воду, намочила край чистого кухонного полотенца и приложила к губе. Вода была ледяной и приятной, она охлаждала жар и проясняла мысли.
— Чего ты молчишь? — неуверенно спросил Дмитрий, следуя за мной, его голос потерял свою уверенность. — Звонишь, да? Ну звони своей полиции! Посмотрим, что они тебе скажут. Кому они поверят.
Я повернулась к нему. Смотрела прямо в глаза, не отводя взгляда. И сказала тихо, но так, чтобы каждый звук был отчеканен в звенящей тишине:
— Я не буду звонить в полицию.
На его лице расцвела ухмылка, смесь облегчения и возвращающейся наглости. Он подумал, что победил. Что сломал. Он повернулся к матери, ища подтверждения своей победе.
— Видишь, мам? Всего один шлепок, и уже стала адекватной. Понимать начала. Иногда только так и доходит.
— Шлепок? — я не повысила голос, но он прозвучал как хлопок, резко и отчетливо. — Ты ударил меня по лицу. При свидетеле. И твоя мать это одобрила. Это уже не ссора, Дмитрий. Это уголовное преступление. Статья 116.1. Побои. И у меня есть свидетель.
Глаза Дмитрия округлились от изумления. Он не ожидал услышать от меня юридические термины. Я всегда в этом плане была «непутевой», доверяла ему все бумаги, все финансовые вопросы, была тихой и неприметной.
— Какая еще статья? — фыркнула Валентина Степановна, подходя ближе, пытаясь вернуть себе ускользающую инициативу. — Ты что, в суд на мужа подашь? Смешно! Судья мужик, он тебе сразу откажет. Скажет, иди, милая, домой, готовь мужу ужин, не выдумывай. Знаем мы эти ваши женские фокусы.
Я не стала спорить. Я потянулась к сумочке, которая все еще лежала на тумбочке в прихожей. Рука дрожала, но я заставила ее быть твердой, контролируя каждое движение. Достала телефон. Не тот, что лежал на виду, а второй, старый, с потертым чехлом. Я купила его за копейки и прятала в самом дальнем кармане сумки. На всякий случай. Теперь этот «случай» наступил. Это был мой тайный страж, мой молчаливый свидетель.
— Что ты опять достала эту рухлядь? — поморщился Дмитрий, не понимая маневра.
Я разблокировала экран. Мои пальцы скользнули по иконке диктофона. Я нажала кнопку «Стоп», а затем «Воспроизвести». И тишина кухни была нарушена.
Из маленького, но четкого динамика послышались наши голоса. Сначала его крик: «…собираешь свои вещи и едешь к своим неудачникам-родителям. С Сонькой. Поняла?.. Я здесь хозяин!..» Потом мой тихий, но четкий ответ: «Если ты тронешь Соню, я вызову полицию». Его неестественный, злой смех. Голос свекрови: «Полиция мужей защищает…» И потом… потом тот самый резкий, влажный звук удара. И тот самый, леденящий душу, восторженный возглас: «Молодец, сынок!»
В кухне повисла гробовая, абсолютная тишина. Дмитрий стоял, вытаращив глаза, не в силах поверить в происходящее. Его лицо вытянулось, рот приоткрылся. Лицо Валентины Петровны вытянулось и посерело, все ее напускное величие испарилось, оставив лишь растерянность и страх.
— Ты… ты что, записывала? — просипел он, и в его голосе впервые зазвучал не злой ужас, а настоящий, животный страх.
— Да, — просто ответила я, глядя на него прямо. — Я записывала. Последние два месяца. Все. Как ты орешь. Как твоя мать меня оскорбляет. Как вы требуете мою квартиру. Все здесь, в этом телефоне. Каждое слово, каждый крик, каждую угрозу.
Я подняла телефон, показывая им маленький экран с волнами звуковой дорожки, визуальным подтверждением их же собственных голосов.
— Это… это незаконно! — закричала Валентина Степановна, теряя самообладание, ее голос срывался на визг. — Суд не примет эту запись! Это подлог! Фальшивка! Ты сама все это подстроила!
— Примет, — возразила я спокойно, наслаждаясь моментом их замешательства. — Собиралась в жилом помещении, где я являюсь законной хозяйкой, для защиты своих прав и интересов своего ребенка. Все абсолютно законно. А теперь… — я перевела взгляд на Дмитрия, и в моем взгляде не было ничего, кроме холодной решимости, — теперь это не просто «шлепок». Это доказательство. Доказательство побоев, угроз и оскорблений. К аудио приложу заключение судмедэксперта о синяке. И показания свидетеля, который все одобрил.
Я сунула телефон в карман джинс. Он был моим козырем. Моим щитом и мечом в этой неравной войне. Маленьким кусочком власти, который я тайно создала для себя.
Дмитрий молчал. Вся его самоуверенность, вся наглая бравада испарились, оставив лишь растерянность и тот самый животный страх, который я видела в его глазах. Он видел, что почва уходит из-под ног. Его привычные методы — крик, давление, угрозы — больше не работали. Он столкнулся с чем-то, чего не мог понять и сломать.
— Анастасия… — он сделал шаг ко мне, и в его голосе впервые зазвучали нотки чего-то, отдаленно напоминающего раскаяние, но больше похожего на панику. — Подожди… Давай поговорим… как взрослые люди. Все можно решить, не доводя до крайностей.
— Мы уже поговорили, — холодно отрезала я, не давая ему ни шанса, ни надежды. — Твоими методами. Теперь будем по-моему.
Я посмотрела на них обоих — на испуганного «сыночка» и на его мать, которая смотрела на меня теперь не с ненавистью, а со страхом. Страхом перед тем, что они сами создали, тем монстром, которого сами и породили своим бесконечным давлением.
Я повернулась и пошла в ванную. Мне нужно было умыться. Привести себя в порядок. Потому что я знала — самое главное только начинается. И мне нужны были все мои силы, вся моя ясность мысли, все мое хладнокровие. Война была объявлена. И в этой войне я больше не собиралась быть жертвой. Я стала генералом, готовящим ответный удар.
Дверь ванной комнаты закрылась с тихим, но отчетливым щелчком. Я повернула замок, и этот звук отгородил меня от них, создав хрупкую, но необходимую преграду. Я облокотилась о раковину, глядя на свое отражение в зеркале. Левая губа распухла и посинела, в уголке запеклась тонкая корочка крови. Глаза были огромными, темными, но в них не было слез. Был холод. Тот самый лед, что сковал меня изнутри, не давая развалиться на части, не давая чувствовать боль и унижение.
Из-за двери доносились приглушенные, взволнованные голоса. Сначала испуганный шепот Валентины Степановны:
— Дмитрий, она же сумасшедшая! Записывает! Что мы теперь будем делать? Она же реально в суд подаст! У нее же доказательства!
— Заткнись, мам! Дай думать! — рявкнул Дмитрий, и в его голосе слышалась паника, которую он тщетно пытался подавить, страх перед возможными последствиями.
Я отключила воду и прислушалась. Их страх был осязаем, почти вкусен. Они боялись не меня — они боялись последствий. Боялись системы, которую всегда считали своей союзницей, боялись огласки, боялись потерять свой фасад благополучия.
Я достала из кармана старый телефон. Тот самый, с записью. Мои пальцы привычно пробежали по экрану. Я нашла недавний номер — тот, что был сохранен под именем «Алексей Викторович, сантехник». Я набрала его, сердце заколотилось, но руки были steady.
Трубку взяли почти сразу, после первого гудка.
— Алло? — голос был спокойным, мужским, деловым, без тени сомнения.
— Алексей Викторович, — сказала я тихо, но четко, повернувшись лицом к стене, чтобы заглушить звук. — Это Анастасия. План «А». Происходит прямо сейчас. Приезжайте.
В трубке на секунду воцарилась тишина, но не растерянная, а собранная.
— Понял. Документы собраны? Запись есть?
— Да. Все есть. И свежие следы тоже, только что.
— Держитесь. Выезжаем. Через пятнадцать минут будем на месте. Не открывайте дверь никому, кроме нас.
Я положила телефон в карман. План «А». Мы обсуждали его с адвокатом неделю назад, после особенно мерзкой ссоры, когда Дмитрий впервые намекнул, что «отберет Соньку, если я буду плохо себя вести». Алексей Викторович был не сантехником, а участковым уполномоченным, соседом моего старого университетского друга. Я нашла его и тайно проконсультировалась. Он все объяснил: что делать, если ударят, что говорить, что требовать. Мы подготовили «тревожный чемоданчик» — папку с копиями моих документов, документов на квартиру, распечатками звонков, всем, что могло понадобиться.
Я снова посмотрела на свое отражение. Женщина с синяком на лице и холодными, решительными глазами. Я не узнавала себя. Та, прежняя Анастасия, которая терпела и молчала, которая верила, что все наладится, осталась там, за дверью, вместе с их оскорблениями и унижениями. Теперь я была другой. Закаленной. Опасной. Готовой к бою.
Из гостиной донесся громкий, глухой стук. Дмитрий бил кулаком по стене в бессильной злобе.
— Анастасия, выходи! Немедленно! Выброси эту дурацкую запись, и мы поговорим как цивилизованные люди! Не позорь нас!
— Да выйди ты, доченька, — подхватила Валентина Степановна, и в ее голосе вновь появились сладкие, ядовитые, умоляющие нотки. — Ну, поругались. Бывает. Мужчина он, горячий, вспыльчивый. Сейчас он все тебе объяснит, извинится. Мы же одна семья! Неужели из-за пустяков все рушить будешь?
Я молчала. Мое молчание, должно быть, сводило их с ума еще больше, чем мои слова или слезы. Они привыкли к моим реакциям, к моим оправданиям, к моим попыткам договориться. Эта тихая, уверенная, непреодолимая оборона была для них в новинку, и они не знали, что с ней делать.
Я подошла к двери, но не открыла ее.
— Я не выйду, пока вы не уйдете из прихожей и не сядете в гостиной, — сказала я ровным, не терпящим возражений тоном. — И не пытайтесь вышибить дверь. Это будет еще одним пунктом в заявлении — попытка проникновения с угрозой применения насилия. Утяжелит ваше положение.
Послышалось невнятное, злое бормотание, затем нерешительные шаги, отдаляющиеся в сторону гостиной. Они подчинились. Впервые за все годы нашего брака они выполнили мое требование, мой приказ. Это была маленькая, но очень важная победа.
Я приоткрыла дверь, убедившись, что прихожая пуста. Быстро и бесшумно я вышла и прошла в спальню. Из верхней полки шкафа, из-под стопки старого, никому не нужного белья, я достала ту самую папку. Тонкую, серую, невзрачную. В ней была моя броня, мое оружие, моя свобода.
Вернувшись в ванную, я снова закрылась на замок. Оставалось только ждать. Я села на край холодной акриловой ванны, положила папку рядом и сжала руки в замок, чтобы они не дрожали, чтобы внутренняя дрожь не выдавала моего напряжения. Из гостиной доносился нервный, громкий треск телевизора — они включили его для вида, чтобы создать видимость нормальности, чтобы заглушить собственный страх.
Я думала о Соне. О том, что она спит у моих родителей, в тепле и безопасности. Слава богу, сегодня она была там. Она не видела этого ужаса. Она не слышала, как ее отец бьет ее мать, а бабушка рада этому. Мысль о дочери придавала мне сил, наполняла меня стальной решимостью. Я делала это для нее. Чтобы она никогда не считала, что такое отношение — это норма. Чтобы она никогда не думала, что молча терпеть унижения — это удел женщины. Чтобы она выросла в безопасности и уважении.
И вот сквозь гул телевизора я услышала то, чего они, похоже, еще не слышали. Резкий, отрывистый, но не панический звук автомобильного сигнала под окнами. Не одна, а две машины. Затем — тяжелые, уверенные шаги на лестничной площадке. Твердые, размеренные, не суетливые. Шаги людей, которые знают, зачем пришли.
Мое сердце заколотилось, но не от страха, а от предвкушения, от понимания, что точка невозврата пройдена. Финал старой жизни и начало новой, пусть и неизвестной, приближались с каждым шагом.
Раздался уверенный, громкий, требовательный звонок в дверь. Звук, разрывающий фальшивую нормальность вечера.
В гостиной наступила мертвая тишина. Телевизор резко выключили.
Я глубоко вдохнула, подошла к зеркалу, поправила волосы влажными пальцами. Я не старалась скрыть синяк. Наоборот. Пусть видят. Пусть все видят последствия их «воспитания».
За дверью послышался голос Дмитрия, пытающегося казаться спокойным, но в нем явственно проступала дрожь:
— Кто там?
Ответ прозвучал четко, громко и официально, без единой нотки сомнения или дружелюбия:
— Полиция. Откройте дверь.
Звонок в дверь прозвучал как выстрел, возвещающий начало конца. Последовала густая, тягучая пауза, наполненная нежеланием Дмитрия открывать, страхом перед тем, что ждет за порогом. Но долго тянуть было нельзя, игнорировать такой визит невозможно.
— Открывай, — прошипела Валентина Степановна, и я уловила в ее голосе металлическую, холодную нотку страха, смешанного с яростью.
Щелчок замка, скрип петлей. Дверь распахнулась. Я вышла из ванной и встала в проеме коридора, чтобы видеть все, чтобы быть свидетельницей краха их мира.
На пороге стояли двое в полицейской форме. Один постарше, с внимательным, усталым, но очень собранным лицом — это был Алексей Викторович. Второй — молодой, крепко сбитый, с невозмутимым выражением лица. За их спинами виднелась фигура женщины в гражданском, с строгим деловым дипломатом в руках — понятная мне социальный работник или психолог.
— Полиция, — еще раз четко, для протокола, произнес Алексей Викторович, показывая удостоверение. — Поступил вызов. Гражданка Анастасия, это вы звонили?
Дмитрий, пытаясь вернуть себе уверенность, грубо буркнул, заслоняя собой проход:
— Какой еще вызов? Никто не звонил. У нас тут семейное недоразумение, мелкая размолвка, уже все уладили, разобрались сами. Не ваше дело.
Алексей Викторович не удостоил его взглядом. Его глаза сразу, профессиональным взглядом, нашли меня в полумраке коридора. Он внимательно посмотрел на мое лицо, на синеву на губе, на мой прямой и твердый взгляд, и его собственный взгляд стал жестче, холоднее.
— Вы гражданка Анастасия? Это вы звонили? — повторил он вопрос, обращаясь ко мне.
— Да, я, — кивнула я, делая шаг вперед, навстречу защите. Голос не дрогнул, звучал ровно и уверенно.
— В чем дело? Что произошло?
— Мой муж, Дмитрий, нанес мне удар по лицу. Угрожал мне и моей несовершеннолетней дочери. Его мать, Валентина Степановна, присутствовала при этом и действия сына одобрила. У меня есть аудиозапись произошедшего. Полная версия.
Валентина Степановна, услышав про запись, ахнула и сделала резкий шаг ко мне, ее лицо исказилось, но молодой полицейский мягко, но очень твердо преградил ей путь, поставив себя между нами.
— Отойдите, гражданка. Не мешайте.
— Это вранье! — закричал Дмитрий, его лицо побагровело от злости и страха. — Она все выдумала! Она сама себя ударила, чтобы мне палки в колеса вставить! Истеричка! И запись она подделала, смонтировала! Вы не имеете права ей верить!
Алексей Викторович медленно повернулся к нему. Его спокойствие было пугающим, оно обесценивало всю истерику Дмитрия.
— Гражданин, успокойтесь. Мы все выясним. Повышать голос не нужно. Анастасия, вы подтверждаете свои слова и готовы предоставить запись для проверки?
— Да. И готова пройти освидетельствование в ближайшем травмпункте. Прямо сейчас.
Социальный работник, женщина с добрым, но усталым лицом, подошла ко мне.
— Можете показать, где именно это произошло? — спросила она тихим, поддерживающим голосом.
— В прихожей, вот здесь, у этой стены, — четко указала я место, где еще несколько минут назад я пыталась устоять на ногах.
В это время молодой сотрудник достал планшет и начал составлять протокол, его пальцы быстро бегали по экрану. Все происходило быстро, четко, без суеты и лишних эмоций. Их профессионализм был стеной, о которую разбивалась вся наглая самоуверенность моего мужа и свекрови.
— Включите запись, пожалуйста, — попросил Алексей Викторович, обращаясь ко мне.
Я достала телефон. Мои пальцы были холодными, но твердыми, как камень. Я нашла нужный файл и нажала «воспроизвести». И снова, уже в третий раз за этот вечер, но теперь для официальных лиц, тишина прихожей была нарушена.
Из динамика полились те самые, знакомые, отвратительные слова. Угрозы Дмитрия. Его злой, неестественный смех. Мой тихий, но полный достоинства ответ. И снова — этот отвратительный, влажный звук удара по лицу. И леденящий душу, восторженный возглас свекрови: «Молодец, сынок! Правильно ее.»
Когда запись закончилась, лицо Валентины Петровны стало землистым, она выглядела внезапно постаревшей и смятенной. Дмитрий стоял, опустив голову, он выглядел пойманным, загнанным в угол зверем, не понимающим, как его смогли поймать.
— Этого недостаточно! — выдохнула она, цепляясь за последнюю соломинку, ее голос сорвался. — Это же просто слова! Следов никаких нет! Ничего серьезного!
Алексей Викторович медленно, не спеша, подошел ко мне. Его движения были полны уважения и внимания.
— Разрешите осмотреть? — спросил он тихо.
Я кивнула. Он аккуратно, почти по-отечески, приподнял мой подбородок, изучая губу при ярком свете лампы в прихожей.
— Гематома, припухлость, повреждение слизистой в уголке рта, — невозмутимо, констатируя факты, продиктовал он молодому коллеге, который все четко записывал в планшет. — Видимые признаки побоев налицо. Гражданка, вам требуется медицинская помощь, освидетельствование.
— Я готова поехать в травмпункт прямо сейчас, — подтвердила я, чувствуя, как сила и уверенность возвращаются ко мне с каждым его словом.
— Это все она сама! — завопила Валентина Степановна, теряя остатки самообладания и такта. — Сама себя изувечила! Вы не имеете права верить этой истеричке, этой лгунье! Она хочет разрушить нашу семью!
Алексей Викторович обернулся к ней. Его лицо было каменным, непроницаемым.
— Гражданка, следующее ваше слово, переходящее в оскорбление потерпевшей, станет основанием для составления на вас отдельного протокола за оскорбление представителя власти и вмешательство в работу. Понятно? — его голос был тихим, но в нем чувствовалась такая сталь, что у меня по спине пробежали мурашки.
Она отшатнулась, словно ее ударили, ее рот открылся и закрылся, но звука уже не было. Она была окончательно и бесповоротно обезоружена.
Алексей Викторович снова обратился к Дмитрию, и его тон стал формальным, холодным.
— Гражданин, вам предъявляются обвинения в нанесении побоев по статье 116.1 Уголовного кодекса Российской Федерации. Вы имеете право на адвоката. Прошу вас проследовать с нами для дачи подробных объяснений и проведения необходимых процедур.
Дмитрий поднял на него безумный, полный ужаса и неверия взгляд.
— Куда? В участок? Ты что, с ума сошел? Я никуда не поеду! Это мой дом! Я здесь живу! Вы не имеете права меня отсюда забирать!
— Теперь это место преступления, — холодно, без эмоций, парировал Алексей Викторович. Он кивнул напарнику. — Оформляем.
Молодой полицейский шагнул к Дмитрию. В его руках блеснул холодный, отполированный металл.
Раздался резкий, сухой, не допускающий возражений щелчок. Звук, разделяющий жизнь на «до» и «после».
На запястьях моего мужа сомкнулись стальные браслеты наручников.
Визг Валентины Степановны был пронзительным, животным, полным отчаяния и ужаса.
— Нет! Снимите с него! Он же ни в чем не виноват! Это она во всем виновата! Анастасия! Забери заявление! Немедленно! Ты что, семью уничтожить хочешь?! Ребенка без отца оставить хочешь?! Опозорить нас на весь город?!
Я посмотрела на нее. На ее искаженное ужасом и злобой, внезапно состарившееся лицо. Потом на Дмитрия, который стоял сгорбленный, униженный, с бессмысленным взглядом, глядя на стальные браслеты на своих руках, не в силах осознать произошедшее.
— Нет, — тихо, но очень четко, чтобы слышали все в звенящей тишине, сказала я. — Я хочу уничтожить безнаказанность.
И повернувшись к Алексею Викторовичу, добавила уже тверже, громче, обретая с каждым словом все больше сил:
— Я готова ехать и давать подробные показания. И писать заявление о расторжении брака. Прямо сейчас.
Я стояла на пороге новой жизни. Страшной, неизвестной, но моей. И впервые за долгие годы я дышала полной грудью.
0 коммент.: