Eё кaзнили. Ee нe пoвecили, нeт, ee coжгли зaживo. Этo былo в лecу, oкoлo Нoвopжeвa. Ee oблили кepocинoм, пpивязaли к дepeву и зaжгли…
Eё кaзнили. Ee нe пoвecили, нeт, ee coжгли зaживo. Этo былo в лecу, oкoлo Нoвopжeвa. Ee oблили кepocинoм, пpивязaли к дepeву и зaжгли…
Её казнили. Ее не повесили, нет, ее сожгли заживо. Это было в лесу, около Новоржева. Ее облили керосином, привязали к дереву и зажгли… Шура, жена капитана Рубцова, находившегося на фронте, работала последний день в ремонтной мастерской, когда пришли и сказали, что ее семилетний сын Вася ранен пулеметным обстрелом с немецкого самолета. Шуре сказали идти домой.
Она бежала, позабыв накинуть пальто, как была — в комбинезоне, измазанная в масле и в саже. Она споткнулась о гребень снарядной воронки, упала, как падают слепые, плашмя, всем телом, и поднялась, не глядя на землю, — ее недвижные окостеневшие зрачки были устремлены не то на крыши, не то на вывески. Город дымился. Всюду виднелись раздробленные, разрушенные дома… Улицы были посыпаны битым стеклом, как пеплом. Всё было серое, мутное, дымное, скользкое и холодное, потому что шел мокрый, тающий снег и полыхали пожары.
Шура выбежала на площадь и, чтобы срезать путь, направилась по Комсомольской. Она бежала мимо рухнувшей каланчи и мимо базара, и мимо всех тех, кто уходил либо уезжал из города — пешком, на возах, на машинах, налегке или с узлами, молча или плача. Она выбежала на свою улицу и издали увидела свой дом… Он был цел, сер и спокоен, да, в нем были уверенность и незыблемость и жилая живая сила, и он вдруг развеял на миг ее смертельный ужас; она остановилась, чтобы умерить биение сердца и перевести дух. Но тут же увидела людей в глубине двора, переговаривавшихся, перебегавших, взволнованно жестикулировавших, и поняла, что все-таки что-то случилось и это что-то, конечно, относится к ней. И по тому, как эти люди расступились, когда она пробегала мимо, она поняла, что Васе плохо. И по тому, что лестница была пуста, что никто не сказал ей ни слова там, на дворе, что Анна Петровна — мать мужа — не кинулась ей навстречу, по тишине, по ступенькам, по окнам, по потолку она поняла, что Вася мертв.
Ударом ноги она распахнула дверь. Она увидела кровь на полу, Васин лифчик, резинки, курточку, брошенные на столе. Какой-то человек в белом халате сидел за столом. Доктор. Но это было всё равно, потому что она знала, что Вася мертв. Анна Петровна поднялась ей навстречу и сказала только одно слово: — Сашура! Но и это было всё равно — одно ли слово или тысячу слов, тишина или гром, крики или молчание, потому что она знала, что Вася мертв.
На следующий день, под вечер, Анна Петровна и Шура хоронят Васю. Они идут вдвоем по мостовой, неся гроб на плечах — впереди Шура, сзади Анна Петровна. Город почти пуст, беженцы схлынули: немцы в нескольких десятках километров. Но всё же кое-кто еще есть: люди еще живут в этом городе. Да иногда на площади или в переулке можно видеть людей. Когда шуршит приближающийся снаряд, они бросаются врассыпную, припадают к земле. Но Шура и Анна Петровна точно не слышат этого зловещего шороха. Они идут молча, сосредоточенно, не плача.
Взрыв. За домами поднимается черный столб. Обломки штукатурки, как дождь, сыпятся на мостовую. Женщины идут. Снег. Он тает на их лицах и струйки бегут по щекам. Женщины идут. И снова поднимаются с земли люди, и снова, прижавшись к стенам, пробираются вперед и встречаются, и разговаривают, и вытирают грязь с лиц и рук, и снег кружится над ними и молочно-белое небо светит им мокрым, озябшим светом, и снова припадают они к земле, заслышав шорох. А те две женщины всё идут и идут мерно и горестно, как военный караул над гробом. Они приходят на кладбище и начинают рыть могилу. Скромное кладбище, нехитрые кресты, обелиски. Летом, в мирное время, тут зелено и прохладно, птицы, трава, ветер, колеблющий листья, много цветов, а там, за оградой, трубы, спокойствие, город, жизнь. Теперь тут голо и холодно. Даже могил не видно — так глубок снег. Даже там, за оградой, нет уже города, того города, откуда явились сюда все, кто нашел здесь последний приют. Земля промерзла, копать очень трудно. Шура бьет ломом, Анна Петровна помогает ей лопатой. Они работают резкими, сильными ударами. Комья земли вылетают из ямы, и черная горка на краю могилы растет. Мелкие струйки земли осыпаются обратно в яму и падают на головы и спины тех, кто работает там. Чем глубже, тем работа спорее. Сашура отбрасывает лом и берет в руки лопату. Теперь у обеих лопаты. Теперь работа идет хорошо.
И вот, я спрашиваю себя, о чем думала Саша в тот час, когда она рыла могилу сыну. Думала ли она о том, что вот сейчас она прошла по улицам того города, где родилась, где в детстве на тротуарах рисовала мелом квадратики «классов», где бегала в лавку, где выросла, училась, читала, влюбилась, где вышла замуж и родила сына? Или может быть — это страшней и вероятней — она вспоминала, как привезла из родильного дома сына и как он лежал распеленутый, суча ножками, и как она не умела его пеленать, и как вообще ничего не умела с ним делать, а он кричал и требовал заботы, ухода, и как он подрос и стал ползать, а потом ходить, а потом сказал «мама», а потом начал всё говорить и всё понимать, и стало странно и удивительно и великолепно: вот он, растет человек! Об этом ли думала Сашура? Или же — это самое страшное и самое вероятное — вспоминала она о том, как, уходя вчера утром на завод, простилась с сыном в последний раз, как он обнял ее и сказал: «Приходи скорей, мама!» и занялся своими игрушками; и в то время, как она шла по улицам, остался там, за дверью в комнате, один перед лицом подлой немецкой смерти, которая уже готовила свой самолет; садилась в кабину, нажимала стартер пропеллера. Об этом или не об этом? Кто знает! Но, может быть, именно в этот момент, когда она стояла с лопатой в руке, переломилась ее судьба, и она пошла по тому великому, светлому, сверкающему пути, который сделал ее, смею сказать, бессмертной.
В ночь после похорон Анна Петровна и Саша легли, как всегда, и как всегда часов в десять задули лампу. Но не спали. Саша лежала на спине с открытыми глазами. Анна Петровна часто переворачивалась с боку на бок. И тогда старые пружины кровати скрипели, звенели. В середине ночи Сашура окликнула Анну Петровну: — Анна Петровна, вы спите? — Нет. — Анна Петровна, за что мне такое горе? Старуха ответила не скоро. Она покряхтела. Потом сказала: — Горе, Шура, приходит не за что-нибудь, а так… Просто приходит. Шура сказала: — Анна Петровна, ведь я так старалась быть крепкой, не поддаваться. Муж на фронт ушел, я не плакала. Письма редко от него получала — тоже не плакала. Никогда на заводе не работала, а началась война — пошла. Вы думаете, мне там легко? У меня иногда так от работы спина болит, что ноги дрожат. Ведь у меня мускулы вовсе плохие, Анна Петровна. Я ведь совсем не сильная, но держусь, работаю. Я понимала, что мужа могут убить, разве я не понимала? А вот, что Васю убьют! Анна Петровна! — Что? — Вы спите? — Нет. — Анна Петровна, почему я такая слабая? Опять наступило молчание, а потом опять заскрипели, запели, зазвенели пружины.
Саша лежала на спине и глядела в тьму и думала: «Вот я маленькая, тонкорукая, мне даже трудно поднять в цеху щипцы с раскаленным бруском». Женщины замолчали и уже не говорили до утра. Утро пришло такое скользкое, плывучее и холодное, словно вчерашнее утро возвратилось назад из глубоких темных недр. Дом за окном медленно высвобождался из мглы. Это был спаленный бомбой дом. На окнах, на наличниках, на балконах застыли угольные языки копоти. Всё было в том доме провалено, перемешано, согнуто, вывернуто. Ну, уж и дом! Ну, уж и утро! Шура по-прежнему не спала. Но теперь она лежала на боку, поджав ноги, положив ладошку под голову. Золотоволосая Шура. Она часто вздыхала. И так как было очень холодно, то она укрылась не только одеялом, но еще полушубком и теплым пальто. Это та самая знаменитая Шура Рубцова, которая, попав впоследствии к партизанам, бросила бомбу в офицерское кафе в Новоржеве и скрылась; та Шура, которая подорвала миной дом немецкого коменданта на станции Дно и скрылась, та самая Сашура Рубцова, которая заложила адскую машину в столовой немецкого гебитскомиссара. Машина взорвалась. Немцы настигли Шуру, когда она уходила из города. Её казнили. Её не повесили, нет, ее сожгли заживо. Это было в лесу, около Новоржева. Ее облили керосином, привязали к дереву и зажгли. Дело произошло ночью, и живой факел был виден за несколько километров. Любой крестьянин в окрестностях Новоржева расскажет вам об этом.
Так умерла Шура Рубцова смертью героя, смертью великих мучеников, погибших за счастье, за правду человечества. Так умерла она, окруженная дикой ордой врагов, в лесу, лицом к лицу с зимней ночью, раздвинутой и отброшенной смертным костром, взметнувшим выше леса свое горячее пламя. …И мне вспоминается старик-партизан, которого я встретил как-то раз неподалеку от Брянска. Он мне сказал: — Да, пришел немец, давай жечь, убивать. Думал: пожгу их — сломлю…
0 коммент.: