Иpoничный cкaзoчник Eвгeний Швapц: пoчeму oн нe вынocил пeчaльныx иcтopий

10:23 AR Ka 0 Comments

 


Иpoничный cкaзoчник Eвгeний Швapц: пoчeму oн нe вынocил пeчaльныx иcтopий

Как восхитительно он умел быть вне времени! В голодном 1919-м — романтическая любовь, предложение руки и сердца с прыжком в ноябрьский Дон, прямо в пальто и калошах! Возлюбленная оценила, предложение приняла — в итоге Евгений Львович списал со своей первой жены образ Мачехи.

Евгений Львович Шварц — замечательный человек и талантливый писатель. На его долю и долю его современников выпали непростые времена…

Однажды писатель Юрий Герман, писавший в духе соцреализма, сказал Шварцу: «Хорошо тебе, Женя, фантазируй и пиши, что хочешь. Ты же сказочник!» «Что ты, Юра, я пишу жизнь. Сказочник — это ты», — ответил Евгений Львович.

Можно только восхищаться мужеством и благородством тех, кто не уронил себя, как того часто требовали обстоятельства тех лет.

Итак, Евгений Шварц…

  • Очень вредно не ездить на бал, когда ты этого заслуживаешь.
  • Вы так невинны, что можете сказать совершенно страшные вещи.
  • Я три дня гналась за вами, чтобы сказать, как вы мне безразличны.
  • Когда душили его жену, он стоял рядом и всё время повторял: «Ну потерпи, может, обойдётся!»
  • Человека легче всего съесть, когда он болен или уехал отдыхать.
  • Лучшее украшение девушки — скромность и прозрачное платьице.
  • Единственный способ избавиться от драконов — это иметь своего собственного.
  • Бери, не стесняйся. Я при деньгах. У меня как раз вчера был припадок клептомании.
  • Детей надо баловать — тогда из них вырастают настоящие разбойники.

«Золушка», «Обыкновенное чудо», «Дракон», «Снежная королева», «Тень» — всё это Евгений Шварц.

Какой удивительный, самобытный талант был у этого сказочника, пересочинившего известные детские сказки в философские притчи! Как «несвоевременны» эпохе революции, войн, ГУЛАГа и соцреализма истории про Волшебника и Ланцелота.

Родился Евгений в семье, где из каждого «что-нибудь вышло». Отец — талантливый хирург, крестившийся еврей, «человек сильный и простой, пел, играл на скрипке, участвовал в спектаклях, любил быть на виду. Мать — много талантливее, по-русски сложная и замкнутая».

Одна только строчка биографии «в 1916 году призван в армию» — не сулит лёгкой судьбы.

1917 год Евгений Шварц — юнкер в Москве.

Сколько из этих мальчишек-юнкеров вообще выживет? — единицы. Это про них, друзей и сослуживцев Шварца, напишет Вертинский:

Я не знаю, зачем и кому это нужно,

Кто послал их на смерть недрожавшей рукой,

Только так беспощадно, так зло и ненужно

Опустили их в Вечный Покой!

А дальше Добровольческая армия, Ледяной поход!.. Тяжёлая контузия при штурме Краснодара, после которой на всю жизнь остался тремор рук и понимание, что один этот факт тянул на неминуемый расстрел.

Потом будет разгромлена редакция журнала «Ёж» и «Чиж», где он работал. Расстрелян его друг Олейников, большинство ОБЭРИУтов. Сколько выживет из тех, с кем он встретит блокадную зиму в Ленинграде?

Как восхитительно он умел быть вне времени! В голодном 1919-м — романтическая любовь, предложение руки и сердца с прыжком в ноябрьский Дон, прямо в пальто и калошах! Возлюбленная оценила, предложение приняла — в итоге Евгений Львович списал со своей первой жены образ Мачехи.

А со второй женой, Екатериной Ивановной Зильбер, он проживёт почти 30 лет! Он откажется уезжать в эвакуацию без неё, она будет с ним тушить зажигалки в блокаду. «Если убьют, так уж вместе». Ей он посвятит «Обыкновенное чудо» — гимн любви, той самой Хозяйке, любящей сумасбродного Волшебника.

«Настоящее счастье, со всем его безумием и горечью, давалось редко. Один раз, если говорить строго», — из дневника Шварца.

Не имея возможности взять с собой из блокадного Ленинграда ничего, кроме машинки, он сожжёт дневники, весь архив, накопившийся за 45 лет жизни. А сколько упомянутых в них друзей и знакомых к тому моменту будут расстреляны!

«Пишу всё, кроме доносов» — немногие в сталинское время могли этим похвастаться. Помните: «Всех учили. Но зачем ты оказался первым учеником, скотина такая?»

Этот интеллигентный человек с мягкой улыбкой, робеющий перед служащими и кассирами, обладал тихим, негероическим мужеством.

Стеснявшийся получить гонорар, боящийся канцелярий, оказывался удивительно смелым, когда требовали отречься от расстрелянного Олейникова, когда нужна была помощь семье арестованного Заболоцкого.

Когда собрание в Ленинградском отделении Союза писателей прорабатывало Зощенко, и тот сказал: «Что вы от меня хотите? Вы хотите, чтобы я сказал, что я согласен с тем, что я подонок, хулиган и трус? А я — русский офицер, награждённый георгиевскими крестами. И я не бегал из осаждённого Ленинграда, как сказано в постановлении — я оставался в нём, дежурил на крыше и гасил зажигательные бомбы, пока меня не вывезли вместе с другими. Моя литературная жизнь окончена. Дайте мне умереть спокойно». Спустился в зал, в мёртвой тишине прошёл между рядами. Д. Гранин вспоминал, что в зале после речи Зощенко стояла гробовая тишина, зааплодировали два человека, один из них — Шварц, он аплодировал стоя.

Он тоже мог бы сказать и о себе.

«Не надо размышлять. Это слишком страшно», — «Дракон».

Как только Шварц оправится от блокадной дистрофии, закончит «Дракона», в эвакуации, в Сталинабаде. «Уж лучше сказки писать. Правдоподобием не связан, а правды больше».

Снова станет вести дневник. Вот про 1937-й: «К этому времени воцарилась во всей стране чума. Как ещё назвать бедствие, поразившее нас? От семей репрессированных шарахались, как от зачумленных. Да и они вскоре исчезали, поражённые той же страшной заразой. Ночью по песчаным, трудным для проезда улицам Разлива медленно пробирались, как чумные повозки за трупами, машины из города за местными и приезжими жителями, забирать их туда, откуда не возвращаются».

«Нет ничего более косного, чем быт. Мы жили внешне как прежде. Устраивались вечера в Доме писателей. Мы ели и пили. И смеялись. По рабскому положению, смеялись и над бедой всеобщей — а что мы ещё могли сделать? Любовь оставалась любовью, жизнь жизнью, но каждый миг был пропитан ужасом. Затем пронеслись зловещие слухи о том, что замерший в суровости своей комендант надстройки тайно собрал домработниц и объяснил им, какую опасность для государства представляют их наниматели. Тем, кто успешно разоблачит врагов, обещал Котов будто бы постоянную прописку и комнату в освободившейся квартире. Было это или не было, но все домработницы передавали друг другу историю о счастливицах, уже получивших за свои заслуги жилплощадь. И каждый день узнавали мы об исчезновении то кого‑нибудь из городского начальства, то кого‑нибудь из соседей или знакомых.

Мы в Разливе ложились спать умышленно поздно. Почему‑то казалось особенно позорным стоять перед посланцами судьбы в одном белье и натягивать штаны у них на глазах. Перед тем как лечь, выходил я на улицу. Ночи ещё светлые. По главной улице, буксуя и гудя, ползут чумные колесницы. Вот одна замирает на перекрёстке, будто почуяв добычу, размышляет — не свернуть ли? И я, не знающий за собой никакой вины, стою и жду, как на бойне, именно в силу невинности своей».

Позади война, уже написан «Дракон», но никуда не делся ужас, только рассеялся туман иллюзий.

«Страшно было. Так страшно, что хотелось умереть. Страшно не за себя. Конечно, великолепное правило: «Возделывай свой сад», но если возле изгороди предательски и бессмысленно душат знакомых, то, возделывая его, становишься соучастником убийц. Но прежде всего — убийцы вооружены, а ты безоружен, — что же ты можешь сделать?

Возделывай свой сад. Но убийцы задушили не только людей, самый воздух душен так, что, сколько ни возделывай, ничего не вырастет. Броди по лесу и у моря и мечтай, что всё кончится хорошо, — это не выход, не способ жить, а способ пережить. Я был гораздо менее отчётлив в своих мыслях и решениях в те дни, чем это представляется теперь. Заслонки, отгораживающие от самых страшных вещей, делали своё дело. За них, правда, всегда расплачиваешься, но они, возможно, и создают подобие мужества».

Человек, прошедший столько ужасов, не выносил печальных историй, даже пропускал моменты любимых книг, подозревая, что они кончатся плохо. «Стыдно убивать героев для того, чтобы растрогать холодных и расшевелить равнодушных. Терпеть я этого не могу», — выговаривает Шварц сочинителям устами Эмилии.

Илья Эренбург охарактеризовал Шварца как «чудесного писателя, нежного к человеку и злого ко всему, что мешает ему жить». Вениамин Каверин называл его «личностью исключительной по иронии, уму, доброте и благородству». Леонид Пантелеев вспоминал: «Я вдруг увидел Шварца вплотную, заглянул ему поглубже в глаза и понял, что он не просто милый, обаятельный человек, не просто добрый малый, а что он человек огромного таланта, человек думающий и страдающий…».

Евгений Львович всю жизнь был окружен друзьями и приятелями, которых притягивал к себе подобно магниту. Многие вспоминали о том, с какой добротой Шварц относился к людям. В 1920-х подбирал беспризорников и с помощью Маршака устраивал в детские дома.

Когда был репрессирован Заболоцкий, Шварц, сам постоянно нуждавшийся в деньгах, поддерживал материально жену поэта и двоих его детей. С 1946-го помогал попавшему в опалу Михаилу Зощенко, от которого тогда отвернулись многие. В 1950 году, в разгар «борьбы с формализмом и космополитизмом», из Ленинградского университета выгнали литературоведа, профессора Бориса Эйхенбаума, и Шварц вместе с писателем Михаилом Козаковым (отцом артиста и режиссёра Михаила Козакова), драматургом Израилем Меттером (автором сценария фильма «Ко мне, Мухтар!») и актёром Игорем Горбачевым приносили безработному учёному сумки с продуктами. Он старался помочь всем, кто в этом нуждался.

Евгения Шварца обожали женщины, дети и домашние животные. Лучших доказательств того, что Шварц был хорошим человеком, не придумать. И, хотя это обстоятельство ещё не гарантирует счастья, хороший человек Евгений Шварц прожил очень счастливую жизнь. Он не мог не стать сказочником. Хотя скорее он просто был им с самого начала.

Не зря же дети висли на нём гроздьями, где бы он ни появился, задолго до того, как Шварц начал писать сказки. Он умел играть с детьми. Не давя и не унижая, просто быть равным. А ещё он умел разговаривать с животными. В конце сороковых жил у Шварца кот, который не только ходил в туалет на унитаз, но и спускал за собой воду. Друзья, завсегдатаи домов творчества, зубоскалили, что этому и иных членов Союза советских писателей обучить не удаётся. А случайно оказавшийся в гостях у Шварца известный дрессировщик едва не хлопнулся в обморок. Он отказывался верить своим глазам, настаивая, что кошки не поддаются такой дрессировке в принципе! Дрессировке, может, и не поддаются, но если попросит сказочник…

Его гениальные сказки очень тяжело пробивали себе дорогу. В 20-х сказки и игрушки были сочтены вредными, педологи попортили жизнь многим талантливым людям. В 1934 году был написан «Голый король» — при жизни Евгения Львовича так и не был разрешен к постановке.

«Тень», поставленная Акимовым в 1940 году, шла с аншлагами несколько месяцев, потом запрещена. Первая постановка пьесы «Дракон» в 1944 году была закрыта после нескольких спектаклей. Шварцу намекали, что переделки смогли бы сделать пьесу проходной — он не стал переделывать.

1954 год. Григорий Козинцев собирается снимать «Дона Кихота». Несколько часов раздумья — есть только один человек, который сможет написать такой сценарий: «Шварц — единственный писатель, который писал о добре без сентиментальности!».

«Слава храбрецам, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому придёт конец. Слава безумцам, которые живут, как будто они бессмертны, — смерть иной раз отступает от них», — написал он в «Обыкновенном чуде».

Здоровье сказочника было, увы, не таким уж сказочным. Шварц перенёс несколько инфарктов. В августе 1957 года, за полгода до смерти, писатель подвёл итоги своей жизни следующим, совсем неутешительным и несправедливым образом:

«Настоящей ответственной книги в прозе так и не сделал. Я мало требовал от людей, но как все подобные люди, мало и давал. Я никого не предал, не оклеветал, даже в самые трудные годы, выгораживал, как мог, попавших в беду. Но это был значок второй степени. Это не подвиг. И перебирая свою жизнь, ни на чём не могу успокоиться и порадоваться. Дал ли я кому-нибудь счастья?…» — из дневника Шварца.

Евгений Львович умер в 1958 году, ему был 61 год.

Текст: Михаил Таратута



0 коммент.: