Тaм, гдe цвeтeт луннaя тpaвa
Тaм, гдe цвeтeт луннaя тpaвa
Солнце в деревне Новосёлки садилось за горизонт, окрашивая небо в багряные и золотые тона, но у старого райповского магазина, под сенью раскидистого клёна, царила своя, особая атмосфера. Здесь, на кривых, отполированных временем и бёдрами лавочках, вершились судьбы, плелись интриги и рождались легенды. Эпицентром же этого вечного движения была она — Агафья, которую все за глаза звали Романихой. Её слово было законом, взгляд — приговором, а шепоток — ядовитым семенем, прораставшим в душах односельчан страхом и предубеждением.
Именно она первой заметила фигуру, появляющуюся из-за поворота проселочной дороги. Тень надвинувшейся тучи на мгновение скрыла незнакомку, но когда она вышла на последний луч заходящего солнца, у собравшихся у магазина женщин перехватило дыхание.
— Гляньте-ка, бабоньки, — прошипела Агафья, вцепившись костлявыми пальцами в сучковатую палку. — Лесная вернулась. Во плоти. Ну, всё, пожили спокойно да ладно, и хватит. Теперь жди беды: то мор, то падёж, то засуха выжжет всё дотла.
Тихий ропот пронесся по кругу кумушек. Они смотрели, как по пыльной дороге, оставляя за собой легкий след, шла девушка. Она не шагала — она парила, едва касаясь земли, и длинные волны белокурых, словно спелая пшеница, волос развевал ласковый летний ветерок. На ней было простенькое ситцевое платьице в мелкий цветочек, но сидело оно на ней так, будто было сшито лучшими парижскими мастерицами. А глаза… Глубокие, васильковые, они, казалось, вбирали в себя весь вечерний свет и излучали обратно тихую, бездонную радость.
Девушка поравнялась с замершей группой, остановилась и улыбнулась. Улыбка у неё была солнечная, заразительная.
— Добрый вечер! — голос её звучал как перезвон хрустальных колокольчиков. — Как же я рада снова видеть Новосёлки! Соскучилась до боли в сердце. Очень жду вас в гости, заходите, поболтаем.
Через пару мгновений она скрылась за зелёной стеной разросшейся сирени, оставив за собой шлейф лёгкого цветочного аромата и гробовое молчание.
— Привет, я зайду! — выпалил сгоряча рыжеволосый парнишка лет пятнадцати, зачарованный видением.
Мгновенная оплеуха от матери вернула его в реальность.
— Молчи уж лучше! Это же Лесная! С этой породой связываться — себя не жалко. Понял? — отчеканила женщина, бледная от страха.
— Да чего такого-то? Вроде ладная девчонка, — пробурчал паренёк, потирая раскрасневшуюся щёку.
— Ведьма она! Ладная… В следующий раз, как пойдёт, глаз не поднимай, смотри в землю. Приворожит, наведёт одурь — всю жизнь потом по ней сохнуть будешь, — авторитетно пояснила Агафья, и её слова повисли в воздухе, тяжёлые и неоспоримые. — Сама знаю.
Агафье, Романихе, было далеко за восемьдесят, но старость не согнула её гордую спину. Она одна управлялась с огородом, никому не доверяя свои владения, и её слово в деревне было последней инстанцией. Это она двадцать лет назад объявила тихую войну семье Беловых. Это её нашептывания и тёмные намёки свели в могилу мать той самой девушки, красавицу Варвару. А потом и бабушку её, Марию. Десятилетнюю сироту — ту самую белокурую девочку с васильковыми глазами — забрали в детский дом. Никто из многочисленной родни, опасаясь гнева Агафьи и дурной славы, не посмел приютить ребёнка.
— Как взглянет иная лесная девка на мужика — он уже её, пропащий, — вещала Агафья доверчивым соседкам. — Был у меня жених, Никита Белов. Сердцеед, коса в сажень! И надо же было на краю деревни поселиться этой Марии с её колдовскими кореньями да травками! Присушила моего сокола. Женился, Варвару народил, а потом в болотах без вести сгинул. Это всё её, Марии, рук дело! И Варька ихняя такой же была — от материнского молока ведьмовского. Собаки перед ней на брюхо ложились, хвостом виляли, а дети все хвори подхватывали, а она — хоть бы что! Смеётся, солнышко моё! Замуж вышла — и зятя своего, хорошего такого мужика, в могилу свели. Ведьмы, говорю вам! Опальные они!
И деревня слушала, кивала, крестилась. И запрещала детям подходить к красивому, но старому дому на отшибе, где маленькая Василиса, так похожая на ангела с церковной фрески, разговаривала с бабочками и могла часами любоваться каждым букашком, каждой травинкой, словно знала какой-то великий секрет мироздания.
Бабушка Мария действительно знала толк в травах. Она собирала их в определённые часы, в определённые лунные фазы, и целебные отвары из её рук творили чудеса. Самой же волшебной была лунная трава — нежные голубые цветы, что раскрывали свои чашечки только под серебряным светом полной луны. И шли тогда три поколения Беловых — Мария, Варвара и маленькая Василиса — в глубь леса, на тайную поляну, что ещё больше подпитывало суеверные страхи односельчан. Страхи, которые, впрочем, чудесным образом испарялись, когда у кого-то прихватывало спину, поднималась температура или начиналась грудная жаба.
И вот она вернулась. Не испуганная девочка, а прекрасная, высокая девушка с ясным взором и твёрдой походкой.
Дом встретил её тихим, но радостным скрипом половиц. Пахло пылью, прошлым и яблоками — аромат детства, от которого сжалось сердце. Всё стояло на своих местах: вышитые салфетки, фамильный буфет с потускневшей посудой, засушенные букетики на стенах. Только слой пыли был толщиной в десять лет одиночества, а в углах висели седые паутины.
Три дня Василиса вымывала, скребла, выносила хлам. Она работала до седьмого пота, но усталость была приятной, целительной. Она сметала пыль с прошлого, очищала пространство для будущего. Во дворе, на старой плетёной ограде, всё ещё висели пучки бабушкиных трав. От прикосновения они рассыпались в прах, и горький, пряный запах полыни и душицы на мгновение вернул её в то время, когда бабушка была жива, а мама пела над колыбелью.
Из горьких воспоминаний её выдернуло настойчивое, требовательное мяуканье. С крыши старой голубятни на неё смотрел кот. Не просто кот, а создание из ночного кошмара или древней сказки — худой, до невозможности, и угольно-чёрный, как смоль. Его шерсть отливала синевой, а глаза… Глаза были два разных драгоценных камня: один — изумрудный, пронзительно-зелёный, другой — холодный, аквамариновый, бездонный.
— Спускайся, космический странник, — ласково позвала его Василиса. — Не бойся. Боже, до чего же ты тощий! Неужели во всей деревне не нашлось ни одной доброй души, чтобы приютить тебя? Оставайся. У меня мышей — целые полчища. А за работу я тебя свежим молоком поить буду.
Кот, словно ждал только этого приглашения, ловко спрыгнул вниз и подошёл к ней, не сводя разноцветных глаз. Он обнюхал её протянутую руку и вдруг громко, бурно заурчал, принявшись тереться о её ноги.
— Меня тоже никто не хотел брать, — тихо сказала девушка, садясь на корточки и проводя рукой по его острой спине. — Боялись. Так что я тебя понимаю как никто другой. Похоже, встретились два одиночества? Пойдём домой.
Кот, гордо подняв хвост трубой, чинно последовал за ней в дом. Через пять минут он жадно лакал молоко из жестяной миски, настороженно прислушиваясь к шорохам под полом. Василиса сидела за кухонным столом, пила чай из бабушкиной чашки с золотыми цветочками и смотрела на своего нового друга.
— Знаешь, я назову тебя Вороном, — решила она. — Зря, что ли, на голубятне обитал? Теперь у меня будет свой собственный магический Ворон. Только пушистый.
Кот облизнул усы, явно одобряя выбор. Ему было всё равно, лишь бы здесь кормили и любили. Василиса почесала его за ухом, и он ответил довольным, гулким мурлыканьем, которое заполнило собой всю тишину дома.
— Ну что, Ворон, пошли осматривать владения, — сказала она, надевая резиновые сапоги и рабочие перчатки. — Огород, я смотрю, у нас в стиле «дикие джунгли». Крапива в рост человека и лопухи-великаны. Работы — непочатый край.
Она взяла тяжелую «литовку», с трудом наточила её, вспоминая бабушкины уроки, и пошла воевать с сорняками. За ней, как верный оруженосец, шествовал чёрный Ворон.
Мимо участка то и дело проходили «прогуливающиеся» соседки. Увидев, что Василиса выносит огромные охапки крапивы и при этом оживлённо беседует с чёрным котом, они шарахались в сторону, крестились и шептались. Новости мгновенно долетали до штаба Романихи.
— Говорила же вам: ведьма! — торжествующе заявляла Агафья. — Откуда у неё чёрный кот взялся? А? Сразу после возвращения! И крапиву она не просто так рвёт. На плети себе, на проклятия! На кладбище, ясное дело, пойдёт ворожить! Помяните моё слово! Слышала, фельдшером она сюда назначена. После учёбы. Будто у нас своего Ивана Петровича мало!
— Да он за троих работает, с тех пор как Людмила Семёновна в город уехала, — робко вставила молодая женщина Лена, прижимая к груди упитанного карапуза, норовившего вырваться.
— Так прислали бы кого-то другого! — не унималась Агафья. — Не эту отпрыску колдовского рода! Глядите, всё село сглазит, одно за другим!
Не успела она договорить, как на дороге показалась сама Василиса. За ней, важно вышагивая, семенил кот. В руках у девушки был огромный, пёстрый букет полевых цветов.
— Добрый день, — кивнула она, сияя своей солнечной улыбкой.
Прошла мимо. Группа женщин застыла, словно под гипнозом, провожая её взглядом, пока та не скрылась за поворотом.
— Ну-ка, Игорёк, — скомандовала Агафья мальчишке, — на велике, быстро, смотри куда она пошла. Только чтобы не заметила!
Мальчик посмотрел на мать. Та, боясь перечить всесильной старухе, кивнула. Сердце её сжалось от страха: вдруг Лесная наведёт порчу на её сыночка. Через десять минут Игорь вернулся с донесением:
— На кладбище она! И ещё по дороге цветов рвала!
Лица женщин вытянулись. Агафья торжествующе подбоченилась.
— Ну, я же говорила! На могилы матери да бабки ворожить пошла! Надо Ивана Петровича предупредить, какую змею он к своей груди пригревает!
Тишина кладбища была особенной, насыщенной, густой. Она не давила, а обволакивала, как тёплое одеяло. Василиса остановилась у двух ухоженных, вопреки её ожиданиям, холмиков. Кто-то уже прибирался здесь.
— Здравствуй, мама. Здравствуй, бабуля, — её голос прозвучал тихо и пронзительно в вечерней тиши. — Принесла вам ваши любимые… ромашки и колокольчики. Спасибо тому, кто за вами ухаживает. Вот видите, я вернулась. Стала фельдшером, как ты и хотела, бабуля. Всё у меня хорошо. И друг у меня появился, вот, познакомьтесь.
Ворон сидел в стороне, настороженно озираясь. Это место ему явно не нравилось, он чувствовал исходящую отсюда тонкую печаль своей хозяйки.
На обратном пути Василиса молчала, погружённая в воспоминания. Ворон теперь бежал впереди, будто показывая дорогу домой, и постоянно оглядывался на неё.
— Иду, иду, мой рыцарь, — грустно улыбнулась она. — Не торопись. Надо ещё в магазин зайти.
Вечером в райпо было, как обычно, многолюдно. Увидев входящую Василису, народ замер. Она, ни о чём не подозревая, звонко и радостно со всеми поздоровалась и встала в очередь. И тут произошло невероятное: толпа расступилась перед ней, образуя живой коридор. У прилавка замерла бледная, как полотно, продавщица Галя, до которой уже дошли свежие сплетни.
— Лесная… Лесная пришла… — пронесся испуганный шёпот.
Воцарилась звенящая, абсолютная тишина, в которой был слышен лишь треск мух о стекло лампы. Казалось, одно неверное движение, и люди бросятся вон, снося всё на своём пути.
Продавщица дрожащими руками отпустила Василисе хлеб, молоко и крупу, вздохнув с огромным облегчением, когда та развернулась к выходу. Едва дверь закрылась за ней, как внутри взорвался оглушительный гул голосов.
— Кажется, тебя снова обсуждают, — раздался у неё за спиной приятный мужской баритон.
Она обернулась. Перед ней стоял высокий, спортивного сложения мужчина лет тридцати. У него были тёплые карие глаза, которые смеялись, а в их уголках затаились лучики-морщинки. Его улыбка была открытой и дружелюбной.
— Возможно, — ответила Василиса. — А вы откуда знаете, что меня?
— Ещё бы! Не каждый день к нам приезжает такой специалист, да ещё и тот, кого боятся сильнее, чем эпидемии гриппа, — он рассмеялся, и смех его был искренним и заразительным. — Я, кстати, Марк. Марк Петрович. Я здесь врач, хирург, терапевт, педиатр и лаборант в одном флаконе. Очень рад, что мне наконец-то прислали подмогу. А тебя, я знаю, зовут Василиса.
— Так это вы — тот самый Марк Петрович? — удивилась девушка. — Простите, что сразу не зашла представиться, был полный завал с домом. Через три дня у меня выходит отпуск, но я загляну в пункт завтра же, хочу освоиться.
— Давай я донесу сумку, — вместо ответа предложил он, легко подхватывая тяжёлую авоську. — Слушай, а почему тебя все «Лесной» зовут? Это что-то из местного фольклора?
— А ты, наверное, городской? — рассмеялась Василиса.
— С самого центра, — кивнул Марк.
— Сразу видно, — улыбнулась она. — Поэтому и не боишься. А то гляди, как заколдую-заколдую!
Они смеялись, идя по деревенской улице, но когда Василиса рассказала ему свою историю, смех Марка Петровича стих. Его лицо стало серьёзным.
— Да это же просто дикость! — воскликнул он с искренним возмущением. — Век высоких технологий, а люди верят в сказки про ведьм! Сами же пользовались знаниями твоей бабушки, а потом же травили её! Как так можно?
— Привычка, — вздохнула Василиса. — Тёмная, глухая привычка бояться того, чего не понимаешь. Вот мой дом. Зайдёшь? Мне надо Ворона покормить.
Марк, подняв голову к небу, с преувеличенной тревогой спросил:
— Ничего себе! У тебя есть ручной ворон? А он… он сейчас нас видит?
— А как же! Вон, в окне стережёт, — показала Василиса.
Увидев в окне чёрного кота, Марк расхохотался:
— Вот так и рождаются легенды! Кот Ворон — это гениально!
Марк провёл у неё весь вечер. Он помог спилить засохшую яблоню, починил скрипящие ступеньки крыльца, а потом они пили чай с душистым вареньем и говорили, говорили без конца — о медицине, о жизни, о книгах. Как старые добрые друзья.
А по деревне уже полз новый слух: Лесная приворожила доктора. Сильнейшего колдуна на селе. Поэтому, когда через три дня Василиса вышла на работу, она застала фельдшерский пункт пустым. В коридоре не было ни одной живой души.
— Ничего не понимаю, — развёл руками Марк. — Сегодня же день здорового ребёнка, должен быть аншлаг.
— Это из-за меня, — тихо сказала Василиса. — Боятся. Не хотят, чтобы ведьма лечила их детей.
— Что ж, — пожал плечами Марк, — их право. Пошли чай пить. Не хотят — не надо.
Так продолжалось три дня. На четвертый в дверь пункта ворвалась заплаканная Лена с посиневшим на руках малышом.
— Доктор! Марк Петрович! Помогите! Он задыхается!
Навстречу ей вышла Василиса.
— Марк Петрович в райцентре, на совещании. Но я помогу. Быстрее, в кабинет!
Лена, увидев её, инстинктивно отшатнулась, но, взглянув на посиневшее личико сына, бросилась вперёд. Мальчик хрипел, его глаза были полны ужаса.
— Что он ел? Сейчас же говорите! — скомандовала Василиса, уже слушая грудную клетку ребёнка.
— Ничего! Муж… муж дал ему козинак погрызть… — рыдала Лена.
— С арахисом? — резко спросила Василиса.
— Да, обычный… а что?
— Анафилаксия. Некогда объяснять!
Ловкими, уверенными движениями она набрала в шприц адреналин и сделала укол. Казалось, время остановилось. Прошла минута, другая… И вдруг ребёнок судорожно вздохнул, потом ещё раз, глубже. Цвет стал возвращаться к его щёчкам, хрипы стихли.
— Сейчас поедем в палату, нужно наблюдение, — сказала Василиса, уже спокойнее. — Марк Петрович вернётся, назначит терапию. Но запомните: ни-че-го с орехами. Никогда.
— Спасибо тебе, Василиса… — Лена рыдала, прижимая к себе заснувшего ребёнка. — Ещё чуть-чуть, и я бы потеряла своего Тёмочку… Прости меня, за всё прости… Я ведь твоя же троюродная сестра, через улицу от тебя живу, а побоялася зайти…
— Всё хорошо, Леночка, — мягко сказала Василиса. — Главное, что малыш будет здоров.
Она поняла, что это — её первая, маленькая победа. Победа над тьмой невежества.
Вечером к её дому пришли мать Лены, тётка Валентина, и её муж, виновник происшествия. Они несли полные сумки гостинцев: домашнюю колбасу, творог, сметану, яйца и огромный, румяный пирог с рыбой.
— Васенька, родная, прими, умоляю, — заходилась тётка Валентина. — Спасла ты мне внука, свет очей моих…
— Да что вы, тётя Валя, не надо… это же моя работа, — смущалась Василиса.
— Бери, говоришь! — виновато басил муж Лены. — Чаем, слышь, не богата. Завтра дров тебе привезу, хороших, берёзовых, на зиму. А там и забор поправим, совсем покосился.
Гости нерешительно зашли в дом, где на табуретке, как страж, восседал Ворон.
— А, это твой… питомец? — с некоторой опаской спросила Валентина.
— Да, Ворон. Жил здесь до меня, я его просто приютила.
Первым рассмеялся муж Лены:
— Вот тебе и ведьма! Кота с кладбища привела! Эх, бабы, язык у вас — что помело!
а ним с облегчением засмеялась и Валентина:
— А панику-то Агафья какая подняла! Васенька, прости ты меня, старую дуру, за всё. За всё, что натворили.
Она обняла племянницу, и Василиса почувствовала, как тает лёд в её собственной душе.
— Я давно ни на кого не держу зла, тётя Валя.
— Могилки твои мамы и бабушки мы завтра с Ленкой в полный порядок приведём, — пообещала Валентина. — Грех такой допускать.
Они просидели допоздна, пили чай, говорили по душам. Наконец-то у Василисы появилась семья.
Слух о спасении маленького Тёмы пронёсся по Новосёлкам со скоростью лесного пожара, спалив на своём пути все сплетни Агафьи. Её голос больше не имел власти. Фельдшерский пункт с утра до вечера был забит пациентами, а молодую специалистку все теперь уважительно звали Василисой Афанасьевной.
Однажды, когда Марк был в отъезде, к Василисе примчалась заплаканная тётка Валентина:
— Васенька, беда! Агафья! Я ей, как всегда, молока принесла, а дверь заперта изнутри, и не стучится она. Мужики уже ломят! Боюсь, померла… Восемьдесят с лишним ведь, и одна как перст.
Василиса схватила чемоданчик и побежала. В избе Романихи уже было полно народу. На старой кровати лежала Агафья. Лицо её было перекошено, дыхание — хриплым и прерывистым.
— Всех вон! — скомандовала Василиса, не узнавая собственного голоса. — «Скорую» вызывайте! Немедленно!
Когда все вышли, в горнице остались лишь она, Агафья и тётка Валентина.
— Это же она на тебя всю жизнь людей натравливала, сестру твою затравила, — прошептала Валентина. — А ты её спасаешь.
— Я врач, — коротко ответила Василиса, измеряя давление. — И я давно всех простила. Ненавидеть — слишком тяжело.
Она сделала укол, поставила капельницу, начала растирать онемевшие руки старухи. Та приоткрыла глаза и уставилась на Василису мутным, невидящим взглядом.
— Это… ты… — просипела она.
— Всё будет хорошо, бабушка, — тихо сказала Василиса.
Приехавшая бригада «скорой» похвалила Василису за грамотные действия.
— Может, к нам в город перейдёшь? Такие кадры нужны, — предложил пожилой врач.
— Нет, — улыбнулась Василиса. — Я здесь нужна.
— Тебе можно на счетчике зарубки делать, — шутил вернувшийся Марк. — Второго человека за неделю отправила в мир иной.
— Перестань, — засмеялась она, заполняя карты.
Прошёл месяц. Однажды вечером, когда Василиса полола грядки, кто-то окликнул её у калитки. На дороге, опираясь на палку, стояла Агафья. Она выглядела постаревшей и очень хрупкой.
— Можно… я зайду? — тихо, несвойственным ей робким голосом спросила она.
Василиса молча отворила калитку и впустила её. Они сели за кухонный стол. Агафья долго молчала, разглядывая свои натруженные, узловатые руки.
— Этот стол… твой дед, Никита, его делал, — вдруг начала она, и голос её дрогнул. — У меня такой же остался. Он всем тогда мебель мастерил, добрый был… У нас с ним дело к свадьбе шло. А твоя бабка, Мария, приехала. И выбрал он её. Всю жизнь я тогда выплакала. И затаила на неё, на вас всех, злобу чёрную. Сама жизнь не мила стала. И сейчас я думаю: зачем? Для чего? Зависть… страшная сила. Я пришла… повиниться. Не знаю, простишь ли ты меня, старую, одуревшую дуру, но я скажу. Прости меня, Василисушка. За твоё сиротство, за мать твою, за все слова мои змеиные. Выдохнула. Теперь хошь умри — легче.
Василиса смотрела на неё, и в сердце её не было ни гнева, ни обиды — лишь бесконечная жалость.
— Подожди, бабушка, — сказала она, и Агафья вздрогнула от этого слова. — Я давно тебя простила. Оставайся у меня. Одной тебе тяжело. И присмотр нужен.
Она обняла старую, высохшую женщину, и та разрыдалась навзрыд, как ребёнок, обретая в её объятиях то, чего была лишена всю жизнь — прощение и покой.
— Ты… ты будешь моей внучкой? — выдохнула Агафья.
— Буду, бабушка. Только скажи, как тебя по-настоящему зовут? Не Агафьей же мне тебя называть.
— Мария… — прошептала старуха. — Имя твоей бабки.
— Бабушка Маша, — улыбнулась Василиса. — Очень красиво.
Вскоре все узнали, что баба Маша теперь живёт у Василисы. И Романихой её больше никто не называл. А по вечерам из окон старого дома на отшибе доносился тихий перезвон чашек и спокойные, размеренные голоса трёх поколений женщин, которые, наконец, обрели друг друга. И мир вокруг, казалось, вздыхал с облегчением.
0 коммент.: